О творческой лаборатории Театра Наций в Краснодарском крае
Творческие лаборатории для театра всегда и праздник, и испытание. В июле в краснодарском Театре Защитника Отечества и в Новом театре Сочи прошла лаборатория от Театра Наций (при поддержке Министерства культуры РФ). И эта жаркая июльская неделя принесла театрам ценный опыт, а зрителям — яркие впечатления.
Особый профиль южного театра (да еще летом) — это все-таки установка на развлечение. Лаборатория работала с этим трендом, идя к серьезным темам через серьезные тексты.
Сцена из эскиза «Попрыгунья».
Фото — архив театра.
Молодой, все еще ищущий свой творческий почерк Театр Защитника Отечества в Краснодаре выбрал для постановки не современную драму, как это часто бывает на лабораториях, а классику.
Иван Пачин поставил здесь эскиз чеховской «Попрыгуньи». Известный режиссер создал на основе рассказа меланхоличное и ироничное произведение, наполненное сценическими метафорами. Действие перенесено — отчасти — в эпоху джаза: об этом говорят и костюмы, и музыкальный ряд. Один из важных приемов эскиза — театр теней, и темой пачинской «Попрыгуньи» стала, пожалуй, та масса заблуждений, которые носит в себе человек, неспособный обернуться к реальности, как узник платоновской пещеры (любовное гнездышко молодоженов описано именно как «пещера»). Так рассуждает Ольга Ивановна и у Чехова, вспоминая о муже: «Да существует ли он в природе и не сон ли он только?» Режиссер переводит домашний уют молодой пары в предположительный план: Ольга Ивановна только грезит, что вот тут у нее будут висеть занавесочки, а тут — лапти. Светлана Компетова в этой роли — этакая мини-Бовари, вызывающая и любование, и раздражение, и сочувствие: ведь она мечтает!.. Недаром она два раза обращается в зал: «Сфотографируйте нас!» — первый раз после свадьбы, второй раз — у гроба мужа, которого она при помощи подноса-нимба произвела в святые. И зрители отзываются, достают телефоны, фотографируют.
Сцена из эскиза «Попрыгунья».
Фото — архив театра.
Большая часть действий разворачивается в сознании, в фантазиях: так в момент врачевания коллега, а не безличный нарратор, рассказывает Дымову подробности адюльтера. А жена изменяет в другом углу сцены со знойным Рябовским (Никита Алексеев); и становится ясно, что вся эта сцена — овнешненный внутренний монолог обманутого мужа. Вообще, Дымов у Сергея Кондратьева более деятелен и более страстен, чем в чеховском рассказе: он обижается, он ревнует. И так ему одиноко после защиты диссертации, что он идет рассказать об этом трупу: вот уж кто точно, в отличие от жены, выслушает и, может, еще посочувствует.
Много в этом эскизе сценического юмора, но больше — безжалостной чеховской правды о человеке. Который заблуждается — и заблуждается снова. И чтобы не говорить о важном, говорит о чем попало.
Два других эскиза были созданы в сочинском Новом театре.
Сцена из эскиза «Как закалялась сталь».
Фото — архив театра.
Надя Кубайлат поставила здесь свою версию «Как закалялась сталь». Николай Островский и это название более чем не случайны: именно в Сочи писатель прожил последние восемь лет жизни, здесь боролся с разрушающим недугом, показывая пример потрясающего мужества. Сотрудники Музея Островского стали консультантами эскиза.
Мне, чуть-чуть заставшей Советский Союз, «Как закалялась сталь» представлялась устаревшей книгой со скучноватыми уроками простой морали. Но Надя Кубайлат посмотрела на роман совершенно иначе, и меня заставила.
Режиссер и артисты создали многожанровый, сложный и интересный эскиз: здесь была смена повествователей, среди персонажей — и герои романа, и сам Островский, и его друзья; видеопроекция «наблюдающего автора» на стене, перебивка настроений и диалог времен.
Героическая линия отдана Островскому: Ростислав Дубинский сидит весь эскиз спиной вплотную к зрителям, на больничной кровати. Мы слышим только его голос. Голосу этому вторит пулеметный стрекот пишущей машинки: это его секретарь (Алена Бабикова) записывает диктуемый роман. Мы как будто немножко внутри головы автора, смотрим его глазами; а на задник проецируется лицо артиста в немом размышлении — словно демиурга-наблюдателя.
Сцена из эскиза «Как закалялась сталь».
Фото — архив театра.
Один из важных нарраторов эскиза — Людмила Брейфус, ее играет замечательная Евгения Афонская, и из писем к «Люсе», обнародованных только в 1990-е, мы узнаем об Островском многое: он признается, что «полюбил мечту»; он сомневался в своих устремлениях, бывал и слабым. С Островским-автором взаимодействует и Павка Корчагин (Тимур Фахрутдинов): создание героя, а затем разговор с ним — интереснейшая линия эскиза; так, в ключевой момент попытки самоубийства (и биографический, и романный) именно Павка подсказывает автору слова о ценности жизни — а тот уже диктует их секретарю. Страшный фрагмент — Павка в госпитале: бред героя о спруте воплощается пластическим эскизом, где ужас передается практически без слов, агонистическим танцем ног.
Есть в эскизе и любовно-комическая линия. Словно отвечая на запрос современного критика о том, что текст лишен чувственного начала, режиссер ставит линию любви комсомольцев, героев романа, как историю о попытке преодолеть условности сурового морального облика, и это узнаваемо и смешно. Точна Евгения Афонская в гротескном образе грубой Риты Устинович, постепенно открывающей для себя любовную тягу (саундтрек — наличевские «Чайки»); замечательный дуэт с ней составляет Никита Соколец, играющий ведомого, пугливого Сережу Брузжака. В их случае любовь побеждает (хотя и явно ненадолго).
Павел Руднев как-то сказал, что молодые режиссеры сейчас могут ставить советскую литературу как миф. Это и произошло. Из-под хрестоматийного глянца выглянул настоящий герой, по трагизму сопоставимый и с Гамлетом — с его «быть или не быть?», и с Ахиллом — когда он, уже обездвиженный и ослепший, выбирает творчество вопреки указкам врачей.
Сцена из эскиза «Март».
Фото — архив театра.
Третий эскиз лаборатории — «Март» Ирины Васьковской в постановке Филиппа Гуревича. Режиссер лишил историю всякого налета бытовизма. Он ставит почти трагедию: минимум бытовых движений, резко сменяющийся свет, монтаж аудио (впечатляющая классика саундтреков); это почти ритуальный театр.
Трое героев сидят на стульях у черной стены задника, лицом к зрителям: мать, муж главной героини и ее «соперница». Сама же героиня буквально вползет, как страшное и прекрасное насекомое, измученное, но гордое, — чтобы встать и бросить вызов этому условно уютному миру. Все герои одеты многослойно, только на главной героине Маше (замечательная Полина Кроль) кроме спортивного черного белья и тяжелых ботинок — длинное пальто типа шинели, которое она распахивает жестом эксгибициониста: смотрите, это я. Героини, которую мать выдала за мужчину постарше, не было дома четыре месяца.
Наталья Бахарева с ее лицом бесстрастной степной богини играет мать Маши, Кочкину, домашнего тирана, женщину с парадным сервизом, спрятанным далеко в шкафу. Давний конфликт матери и дочери показан через невозможность диалога, через парадоксальность взаимного непонимания — и тяги. Когда дочь обращается к матери, ее протянутые руки скользят как будто сквозь нее. А когда мать, по сути, прогоняет дочь, она тянет к ней пальцы, словно заклиная.
Алина Кондрашова играет Николаеву, соперницу-разлучницу; она выглядит вначале как супер-приличная дама, этакая домашняя Снегурочка в светлом вязаном костюме, со смешными пуховыми наушниками и с пирогом в руках. Но когда она по-честному заговорит с Машей, выпрашивая ее мужа (у вас столько всего, а я одна…), Маша размажет пирог с черникой по ее лицу. И Николаева уйдет, раздеваясь по пути, сбрасывая все лишнее.
Сцена из эскиза «Март».
Фото — архив театра.
Маша попробует вернуться к странному уюту с Мишей (Артем Мельник), брошенным мужем, сторонником домашнего уюта. Но его забота так душна, что Маша понимает: жить тут нельзя. Она бьется о стену, как бабочка: разбегается, бьется и падает, снова налетает на стену. Сбрасывает шинель, ботинки и уходит в свет.
У Васьковской Миша и Кочкина, обнаружив очередной уход Маши, остаются в вечном безвыходном бытовом разговоре — о снах, о болезнях. Здесь же режиссер дает Мише свободу: герой в какой-то момент тоже сбрасывает лишнюю одежду и выходит.
А вот мать, оставшись одна, суетливо собирает вещи и стулья, ложится на стулья и прикрывается шинелью, создавая кумулятивную версию уюта, очень похожую на пристанище человека без определенного места жительства, и произнося в финале, вторя музыке: «So just give up». Так просто сдайся.
Филипп Гуревич, лишая пьесу бытового прочтения и немного сокращая ее, возводит ее на уровень экзистенциальной притчи, совсем в духе безнадежного анекдота из текста: «Шел заяц по лесу, упал в яму, поплакал и умер». Овнешненная безнадежность помогает ярче осознать тот ворох проблем, который поднимает эта история в каждом из нас.
Вера Сердечная.